Мисима

Прочитал очерк Г. Чхартишвили (который Акунин) о творчестве Юкио Мисимы. Меня поразила настойчивость, с которой Чхартишвили выстраивает жизнь, идеи и наследие Мисимы по ранжиру политкорректного дискурса -- менторским тоном, с указующим перстом, наставительно воздетым в воздух.

Вот, например, Чхартишвили высказывается по поводу пьесы Мисимы "Мой друг Гитлер" (которую, кстати, сам перевёл на русский). Весьма прозрачно читается снисходительное убеждение критика в том, что в любом "нормальном человеке" при виде такого названия безотказно сработает леволиберальный рефлекс -- отринуть произведение, которое, может быть, возвеличивает Гитлера. Поэтому Чхартишвили хочет "нормального человека" переубедить, предвосхитить его предвзятость, услужливо, но твёрдо, вразумить:

В день премьеры зрители получили листки со следующим текстом: "Опасный идеолог Мисима посвящает эту зловредную оду опасному злодею Гитлеру". На
самом деле Мисиму не очень интересовала идеология немецкого
национал-социализма, как и фигура Адольфа Гитлера. Несмотря на всегдашнюю
точность в воспроизведении исторической канвы событий, автора меньше всего
заботит историческая правда. Пьеса вызывающе имморалистична -- не только
выбором героев, но и своим настроением: Мисима любуется тем, как сильная
личность, художник Гитлер, растаптывает в себе человеческие чувства,
поднимаясь на некую "высшую ступень", достигая новых высот зла. Идеи не
имеют здесь никакого значения, Мисима всегда был слаб по части идеологии;
существенно другое -- звучание фразы, яркая образность, весь эстетический
ряд.

На самом деле, должное осознание чудовищности гитлеровской доктрины, а равно как и последствий попытки приведения её в жизнь, не извиняет слепого табуирования любого произведения, которое может каким-либо образом ассоциироваться с этим -- иначе, взять все книги Кнута Гамсуна, скажем, и "Зина, в печку его!", дабы оградить умы широкой общественности от нежелательного воздействия. Пытаясь противостоять такому слепому табуированию, Чхартишвили лишает Мисиму права на мифологичность, втискивает магический ритуал, которым были проникнуты самое жизнь и творчество Мисимы, в жёсткие рамки дозволенного проповедниками "либеральных ценностей".

Никого не интересует мнение критика Чхартишвили о том, насколько (и вообще ли) Мисима симпатизировал Гитлеру; пьеса должна рассматриваться и трактоваться сама по себе -- выражаясь по-английски, on its own terms. Чхартишвили априорно видит перед собой предвзятого читателя, который обойдёт пьесу "Мой друг Гитлер" стороной; его попытки предотвратить это, наставить неискушённого обывателя на путь истинный, выглядят неестественно и весьма жалко.

Писатели типа Мисимы -- вообще все яркие личности, чьи идеи, "заигрывание" с табуированными образами, мыслями, символами, шокируют и пугают "нормального человека" -- принципиально не нуждаются в апологетике от лица подобных "нормальных людей", которая лишь низводит их искания, радикальный субъективизм их мировоззрения, до уровня доступного, разрешённого, безопасного. Именно про это сказано исчерпывающе и окончательно в "Четвёртой прозе" Мандельштама:

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные
без разрешения. Первые -- это мразь, вторые -- ворованный воздух. Писателям,
которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их
палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед
каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.

Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут
они иметь детей -- ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее
досказать -- в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения
вперед.

Ворованный воздух есть ворованный воздух. Транскрибировать это в терминах "заранее разрешённых вещей" -- значит опосредовать все попытки "главнейшее досказать", переписать магию Творчества-в-себе на бесконфликтном и беззубом языке обывателя. Как написала недавно Юля Фридман (aculeata),

Послание нельзя расшифровать,
Не уничтожив этого посланья.